Роберт Уильям Сервис (1874-1958)
перевод с английского
Идеалистка
перевод: Ник. Винокуров [другие работы Н.Винокурова]
Ты к подвигам рвешься, мечтою живешь,
А то, что имеешь, не ставишь ни в грош?
Вот слушай — однажды задумалась вошь
О локонах королевы…
Казалось бы — вошь, и живи налегке
У шлюхи портовой на вшивой башке,
А эта — всё тужит, всё стонет в тоске
О локонах королевы.
Покинула вошь и друзей и семью,
Пустилась она в одиссею свою:
— Прощайте! — кричала,— до встречи в раю!
О, локоны дивные, где вы?
И вот уже вошь у дворцовых ворот
И, стражу минуя, стремится вперед
(Где танк не пролезет, там вошь проползет…)
В покои самой королевы!
Кричит королева служанке своей:
— Опять уложить ты не можешь кудрей?!
Мне что-то мешает, взгляни поскорей!
(Уж эти мне сонные девы…)
Взметаются волны волос золотых,
Но счастлива вошь, погибая на них:
— Я гибну, о, слава, на лаврах твоих!
На локонах королевы!
Вечерний чай
перевод: Ник. Винокуров
Налей-ка мне чаю, приятель, но только без молока:
В окопах коров не держали, вот мы и отвыкли слегка.
О чем я? Ах, да — полковник… он, как малец во дворе,
"За мной!" — орет... и — на бруствер… и рухнул — дыра на дыре.
Подергался да и замер, рубака был первый сорт:
Умер, как истый британец, со словами: "Дери вас черт!"
В мозгах моих что-то сломалось, я подумал: "Чего мы ждем?!"
Свинцовый град показался легким грибным дождем.
На сердце — и злость и радость… (кстати, отличный чаек!)
Как будто стальные цепи слетели и с рук и с ног…
Чувствую — я свободен, не зверь и не человек,
Волен крушить и резать, как в добрый каменный век.
Звериная ярость берсерков вскипела в моей груди,
Ребята сперва отстали — я был один впереди.
Я слушал, как пели пули, я слышал шрапнели визг
И песню про Бена Болта орал, опьяневши вдрызг.
(Подвинь-ка мне сахар, приятель…) Веселый был наворот,
Когда мы смели загражденья и с ревом рванули вперед.
Всерьез завелись ребята — сам дьявол нам был не брат,
Никто ничего не боялся, никто не взглянул назад.
Мы шли, пока не уткнулись штыками в мешки с песком,
Висело людское мясо на проволоке шашлыком;
Окоп с мертвяками раздолбан — крысе не вырыть норы;
Увы, королевские пушки нас вывели из игры.
Мы сами хотели сделать из бошей кровавый фарш…
И я заорал: "Да хрен им! За мною, ребята, м-а-арш!"
Я зол был на артиллеристов, увидел бы — разорвал,
И снова вперед пошли мы, плюя на свинцовый шквал.
Тут нам от бошей с высотки депешу отбил пулемет,
Майор кричит: "Эй, на фланге, заткните паскуде рот!"
А сам побежал в атаку и в грязь уткнулся лицом,
Набитый, как пудинг изюмом, горячим немецким свинцом.
Я доделал его работу, мы загнали бошей, как крыс;
Храбрее котов из Килкенни мы в норах воронок дрались.
Оно легко из укрытий лупить по шеренге в упор,
Попробуй, когда не успеешь передернуть затвор.
Ребята добили штыками, тех, кто еще сопел,
А я всё про Бена Болта ту самую песенку пел.
Очистив штыки от крови, мы к дальним траншеям пошли,
Как вши из рубашки, боши лезли на свет из земли.
Вот тут началось веселье, гранатой взорвав нору,
Ребята, как стая терьеров, вгрызались, рыча, в немчуру.
Споткнувшись у входа в землянку, я крикнул: "Живые есть?"
"Один!" — откликнулся немец. — "Я ранен. Поэтому здесь"
Тут самый шустрый из наших сбежал по ступеням вниз,
Как видно, хотел быть первым, а первому — первый приз.
(Отличная сдоба, приятель… Неужто сами пекли?)
Они его пристрелили, меня уже не смогли:
Я бросил туда гранату и следом сам залетел,
По всей вонючей землянке с десяток корчилось тел,
Потом еще из-под коек, мы выволокли четверых…
Мы их… а, впрочем, не стоит… лучше не буду о них.
Уж больно лютое дело, лучше поговорим
О юбках — они у девчонок нынче легки, как дым,
Да так коротки, что видно… я, впрочем, опять не о том…
Короче, сначала — гранатой, а тех, кто выжил — штыком.
Мы двинули к третьей траншее, кругом никто не глядел:
Те, что прошли чуть раньше, нам не оставили дел.
Ребят я не мог успокоить… (С кровью такая же муть,
Как с виски: если набрался, трудно потом тормознуть).
Я даже и не пытался, молча бежал впереди,
И, словно чека из гранаты, сердце рвалось из груди.
Добежали мы, в общем, скоро, те, кто, вообще, добежал:
Бошевские пулеметы жгли, не жалея жал,
Забыл сказать, я был ранен в голову и в плечо,
Рубаха — в клочья, от крови — липко и горячо.
В себе я чувствовал только звериную суть и плоть,
Безумец с ружьем на взводе — твое творенье, Господь.
Сижу вот на Пиккадилли, привычный чаек тяну
И думаю, неужели играл я в эту войну?
Неужели я — этот дьявол? Неужели и голос — мой,
Хрипящий: "Бен Болт, на свете одни мы остались с тобой"?
Ребят своих вспоминаю — вот кто был ангельски чист:
Их путь через все траншеи был праведен и лучист!
Смердело, помню, в окопе… Я думал, всем бошам каюк,
Но только сунулся в траверс, аж пятеро встретилось вдруг.
Четверо подняли грабли, а пятый — сержант, храбрец,
Хоть видит и ствол и гранату, а всё норовит — в торец…
Геройский парень… не смог я взять его да пришить,
Сунул с размаха в челюсть: он лег, но остался жить.
Прочухавшись, оказался совсем незлой паренек:
Башку перебинтовал мне — наш доктор так бы не смог.
Ну, взял я, короче, в плен их — веду, доволен до слез,
И песню про Бена Болта насвистываю под нос.
Что хватит? Ну да… всё болтаю. Давайте лучше про то,
Что нового нынче в театрах и какие в моде авто…
Всего лишь немец
перевод: Андрей Кротков [другие работы А.Кроткова]
Мы его волокли с ничейной земли; кой черт нас туда понес?
Могли бы шкурой не рисковать — и так бы подох, как пес.
Что печься о нем под шквальным огнем — нам не все ли равно?
Он в голову ранен, почти бездыханен, а трупов и так полно.
Но как бы там ни было — он у нас. Уделались мы в грязи.
Кривой окоп — словно вскрытый гроб, гром его разрази!
Скользили, падали... Раненый бош не дергался — неживой.
Как муравьи, в поту и в крови, тащили — будто он свой.
И вот он лежит у нас в блиндаже, что рыба на берегу.
Врач прибежал — плечами пожал: "Помочь ничем не могу".
Мы сразу уселись в карты играть — по полу ляп да ляп,
И слушали немца предсмертный хрип, похожий на гулкий храп.
Перевязать — нету бинтов; тускло светит фонарь;
Почти не видно ни мокрых стен, ни мрачных небритых харь;
На вшивой соломе резались в бридж, стараясь не мухлевать;
Плох ли, хорош — он проклятый бош, нам на него плевать.
В карты дулись, ругаясь, дрожа во тьме сырой и гнилой;
По крыше нашего блиндажа шаркала смерть метлой.
Хо-хо! Я выиграл, банк смахнул; встал, потянулся слегка;
От спертого воздуха всласть зевнул, решил найти огонька;
Прикуривать стал от ближней свечи — под нею валялся бош,
С белым лицом — мертвец мертвецом, взгляда не оторвешь.
Стою, гляжу и себе твержу: вот это, братцы, фигня!
Раненый бош так странно похож именно на меня.
Увидишь такое, я вам скажу — враз потеряешь покой.
Как будто это я сам лежу с пробитой насквозь башкой;
Вот только серо-зеленый цвет шинели — не как у нас,
Мозгов почти половины нет, и напрочь выбитый глаз;
Губы чернеют, щеки как мел, и на виду у всех
Грудь ходила — свистел и хрипел, словно кузнечный мех.
Да будь он проклят! Совсем как я — кольцо на правой руке;
И так же точно на шее висит медальон на грязном шнурке;
С одной стороны там портрет жены, с другой его стороны —
Детские лица, сквозь кровь и грязь почти совсем не видны;
Три девчушки — кудри как шелк, губы как лепестки —
Сели в ряд, смеются, глядят, так далеки-близки.
Сказал я: "Ты меня обошел — троих успел произвесть".
И тут мне стало нехорошо — так, что пришлось присесть.
Радости мало — то знает любой, кто с войною знаком —
Видеть, как смята Господня тварь в грязный кровавый ком;
Радости мало — предсмертный хрип слышать в его груди;
То участь его... А каково оставшимся позади?
Прошел сквозь боль до небесных врат — окончен солдатский труд;
Кто любит его и ждет назад, с ним вместе не раз умрут.
Я снова сел за карты скорей — не доиграл до конца,
Думал и думал про трех дочерей, оставшихся без отца.
Всего лишь немец, вражина-гад, рискуют все головой —
Но я все равно был бы очень рад услышать, что бош живой.
Немцем меньше — что за дела? Но всё ж на душе покой:
Пулю, что череп ему снесла, послал не своей рукой.
Трефы не козыри, говоришь? Прости меня, старина;
Ошибся, задумался о другом... Какое дерьмо — война!
Баллада о гробнице Ленина
перевод: Евгений Витковский [другие работы Е.Витковского]
Это слышал я в баре у Кэйси:
Савецкаво парня рассказ,
Что свалил с Лубянки для горькой пьянки,
И сумел добраться до нас,
От кровавой звезды уволок во льды
Шрам да выбитый глаз.
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя — ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей — багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: "Он не умер, он жив-здоров".
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу — для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей — конец.
Но я, тавариш, нынче поддал, и открою тебе секрет,
Я своими глазами это видал — других свидетелей нет.
Я верно служил Савецкай стране — чекистом и палачом,
Потому в живых оставаться мне всё одно не дадут нипочем;
Тех, кто видел такое — не оставят в покое, будь сто раз себе на уме,
За это дело только расстрела я дожидался в тюрьме.
Но сумел сбежать, а в себе держать больше тайну я не могу,
Бородой Ильича поклянусь сгоряча, разрази меня гром, коль солгу.
На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ,
На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прёт:
Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,
Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,
Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,
Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.
Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,
Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.
Я видел их, бредущих в тоске — кротко шепча слова.
У меня, понятно, плясала в башке — водка, стакан или два.
Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,
Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.
Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один,
Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.
Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу,
У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.
Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,
За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.
Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря,
То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.
Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова.
И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва;
Мы пытали его, твердя — "Говори!", а он молчал: ишь, каков!
Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.
Но он с презрением бросил нам: "Чертово шакальё!
Сто к одному вас я возьму, сгину за дело своё!"
И я задрожал, и ему кинжал в глотку воткнул до конца,
Чтоб затем, в тюрьме, утопить в дерьме готового мертвеца;
Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд...
Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.
(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)
Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.
И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям:
Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.
Не знаю, реален он был иль мним, но строго за ним в аккурат —
Всё шел я за ним, всё шел за ним, и скоро вошел в зиккурат.
Там свет всегда холоднее льда, и дует вечный сквозняк.
Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.
Я кричал бы, да горло сухостью сперло и, его не найдя руки,
Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки!
Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня
Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.
Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб...
Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.
Ступив за порог я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть:
Будто клешня вцепилась в меня его ледяная пясть.
Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,
Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец,
Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком,
Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком...
Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы — я узнал на своем веку.
А он хохотнул, и БОМБУ метнул... прямо в ленинскую башку.
За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рёв,
И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров.
Потом — и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой,
Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой;
А рядом призрачная орда ворочалась тяжело,
Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло.
Твердили, что всё это было во сне — а сны, понятно, не в счет,—
Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход.
С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ,
Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас.
Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех;
Мавзолей на ремонте, так не впервой: он снова открыт для всех,
Там Ленин лежит на все времена — как символ, знак и табу,
И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу:
Раз Ленин нетленен — то мир неизменен, протухнет — падет Совдеп,
А не сгнил он покуда, охрана не худо зарабатывает на хлеб.
Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть:
Нетленная рожа на воск похожа, но это же воск и есть!
Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам,
Но там — лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам.
Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел.
Всё гремит надо мной гул волны взрывной,— а Ленин, выходит, цел?
Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь?
Не веришь — времени не пожалей, пойди туда, да и глянь.
Ты решил — смутьян безумен и пьян... Нет, я не полезу в раж,
Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ.
Это слышал я в баре у Кэйси:
Савецкаво парня рассказ,
Это был пролетарий с развороченной харей
Представитель народных масс:
Ну, а если поймешь, где тут правда, где ложь —
Стало быть, в добрый час.
Book Lover
I keep collecting books I know
I'll never, never read;
My wife and daughter tell me so,
And yet I never head.
"Please make me," says some wistful tome,
"A wee bit of yourself."
And so I take my treasure home,
And tuck it in a shelf.
And now my very shelves complain;
They jam and over-spill.
They say: "Why don't you ease our strain?"
"some day," I say, "I will."
So book by book they plead and sigh;
I pick and dip and scan;
Then put them back, distrest that I
Am such a busy man.
Now, there's my Boswell and my Sterne,
my Gibbon and Defoe;
To savour Swift I'll never learn,
Montaigne I may not know.
On Bacon I will never sup,
For Shakespeare I've no time;
Because I'm busy making up
These jingly bits of rhyme.
Chekov is caviare to me,
While Stendhal makes me snore;
Poor Proust is not my cup of tea,
And Balzac is a bore.
I have their books, I love their names,
And yet alas! they head,
With Lawrence, Joyce and Henry James,
My Roster of Unread.
I think it would be very well
If I commit a crime,
And get put in a prison cell
And not allowed to rhyme;
Yet given all these worthy books
According to my need,
I now caress with loving looks,
But never, never read.
Robert William Service (1874-1958)
В общей сложности издал около 45 поэтических сборников, куда вошло более 1000 стихотворений.
Из-за сравнительно позднего стихотворения "Баллада о гробнице Ленина" Сервис находился в СССР под почти гласным запретом.
вернуться к списку
Обратная связь: fir-vst